Жизнь в деталях

– Диагноз сам по себе звучит не очень хорошо, а для людей моего возраста – совсем как приговор, Карабах практически. 

«Карабахом» Валерий называет острый миелобластный лейкоз, которым заболел три года назад, когда ему было 33 года. 

Блог Валерий начал вести почти сразу, как вернулся из Петербурга домой на Алтай после пересадки костного мозга. В нем он рассказывает свою историю и объясняет людям, в жизни которых случились онкологические заболевания, как шаг за шагом выстраивать борьбу. Ему приходят вопросы, и Валерий отвечает на все, чтобы другие не повторяли его ошибок: не затягивали с походом в больницу, не стеснялись обращаться в фонды и самое важное – не сдавались раньше времени. Сейчас в блоге он рассказывает не только о том, как преодолеть болезнь, но и о жизни после нее. 

– Было время, мы всю Россию объездили: от Дальнего Востока до финской границы. Ходили в походы с палатками, а когда – на машине ездили. Сейчас пока нельзя, к сожалению. Врачи не разрешают. Но желание снова путешествовать – огромное! Надеюсь, скоро сбудется. Еще полгода назад запрещали все физические нагрузки, а теперь уже снова стою на лыжах и сноуборде, гоняю на мотоцикле и квадроцикле. 

– Куда рванете первым делом, как только врачи разрешат? 

– Наверное тогда меня порвет на сотню маленьких Валериков, и я распространюсь по всему миру. Я очень хочу к солнцу, но пока нельзя, поэтому стараюсь выбирать такие маршруты, чтобы долго не находиться на свету. 

– Питер в этом смысле – оптимальный вариант, – говорю я. 

Валерий смеется, но отрицательно качает головой. 

– На вкус и цвет товарищей нет, но мне Питер не нравится. Воздух здесь загрязненный и почти нет мест, где можно посидеть в тишине. Из-за этого мозг как будто никогда не отдыхает. И все-таки, если постараться, можно иногда на пару минут поймать тишину. Когда я лечился, AdVita поселила нас тут недалеко, на Петроградке, прямо у Горбачевки (НИИ детской онкологии, гематологии и трансплантологии им. Р. М. Горбачевой, где Валерий проходил лечение – прим. ред.). И вот часа в четыре, может, полпятого утра, когда охранник выходил из больницы, чтобы открыть ворота, мы брали термос с кофе и садились на лавочку. Трамваи еще не ходили, потока машин не было, и можно было подышать нормальным воздухом и услышать птиц. 

– А где-то еще, кроме вашей родины, Алтая, есть такая тишина?

– Такой – нет. Но мы были на Урале. В горах своя, особенная тишина. Но она на любителя: я могу отдохнуть в горах, но жить там – не могу. Они начинают давить на меня своей величиной, массивностью. – Валерий отпивает черного кофе по-турецки. – Наверное, как только я научился ходить, меня невозможно было угомонить. Мне всегда нужно было куда-то двигаться. А вот по-настоящему путешествовать начал уже после армии. 

«Не умею жить по уставу» 

– Если я правильно посчитала, то получается, шел ваш первый год службы в армии, когда вас отправили в Беслан? 

– Да, нас туда забросили как отряд быстрого реагирования. Нас не спрашивали, сказали: «Надо, ребята». Приказа штурмовать не было до последнего: никто этого не хотел, потому что знали, что жертв будет очень много. Так и получилось. 

– Вы тогда понимали, что происходит? Или было просто страшно? 

– Нет, почему-то страшно за себя не было совсем. Реальное осознание, что там было, пришло, наверное, лет через пять. Когда я уже вникнул, втянулся в прежнюю жизнь, которая после Беслана казалась другой. Чтобы понятнее было: представьте, вы уезжаете на учебу в другой город, крутитесь с ребятами в общаге, заводите новых друзей, как-то живете. А потом возвращаетесь домой и через какое-то время вспоминаете: «Я же Грише сто рублей не отдал и Маше тогда зря нагрубил». 

– Как родители отнеслись к тому, что вас отправили в горячую точку? 

– Я до последнего не хотел, чтобы родители знали, что я уехал туда. И долго получалось это скрывать. Письма отдавал ребятам, кто ехал обратно в часть, чтобы адрес отправления стоял другой, другие были марки и печати на конверте. 

– Как вышло, что узнали? 

– Мы были на задании больше месяца, писать и звонить не получалось. Родители начали переживать и сделали запрос о моем местонахождении. Мама тогда очень понервничала, батя поседел практически. 

– Не пожалели, что пошли тогда в армию? 

– Нет, раньше это была действительно школа жизни. Да и у нас это семейное: дед служил в спецвойсках, отец – в морской пехоте. Я в разведку пошел. Но продолжать военную карьеру не стал: все-таки не умею жить по уставу.  

– В фонде мне говорили: вы уверены, что тогда не сделали ничего особенного, и нет героизма в том, что вы спасали детей. Почему такое отношение к себе в этой ситуации? 

– Нас обучали, как действовать в таких случаях. Мы знали, почему нас отправили в Беслан, и понимали, что оттуда или сам уедешь, или увезут. Когда вернулся, в военкомате тоже допытывались: «Почему не оформляете себе пенсию участника боевых действий? Почему награды пытаетесь скрыть?» А мне оно не надо. Это прошлое. 

«Всё сообща» 

– Я начал работать в четырнадцать лет. Зимой был учеником сварщика, а летом – помощником моториста на теплоходе. А после армии уже вышел мотористом-лебёдчиком и сварщиком. Я хотел выработать стаж и получить эти навыки. Но оставаться в профессии не стал: очень бьет по здоровью. Хотя денег зарабатывал немало. Помню, как с самой моей первой зарплаты мы купили шкаф-стенку домой. Родители мечтали о ней, но деньги уходили на меня и сестру: нас же надо накормить, в школу собрать. Когда они получали отпускные, на эту стенку всегда чуть-чуть не хватало, мне хотелось помочь. 

– То есть уже тогда вы понимали, что семья – это ответственность? Или это пришло, когда появились свои дети? 

– Я ждал появления детей: и сына, и дочки. Была только радость, когда узнал, что жена беременна. 

О жене Валерий говорит немного, но каждый раз, когда произносит ее имя, делает небольшую паузу – будто мысленно благодарит ее. Жена помогла Валерию справиться с болезнью: была вместе с мужем на трансплантации и выхаживала его после сложной операции, помогала с реабилитацией. 

– У нас есть знакомые, которые не хотят детей, я их «карьеристами» называю, – с улыбкой говорит Валерий. – Ну работаешь ты, растешь, развиваешься, тратишь на это двадцать, тридцать лет. А потом кому это всё? Я всегда хотел большую семью. Нас так воспитывали. 

Валерий смотрит на отца. Это высокий крепкий мужчина с такими же лучистыми голубыми глазами, он сидит напротив сына и внимательно слушает наш разговор, но не вмешивается. 

– В чем ценность большой семьи?

– Во-первых, никогда не бывает скучно, ты не успеваешь стареть: всегда вокруг дети, а потом – внуки, но это философия. На самом деле, хорошо, когда семья большая, еще лучше – когда она дружная и понимающая. Когда ты знаешь, что тебя примут любым, что у тебя есть тылы, то преодолеть можно всё. Все, что угодно, – голос Валерия начинает немного дрожать, но он не стесняется и не боится даже передо мной, незнакомым человеком, быть настоящим. Они с отцом почти не смотрят друг на друга, но я понимаю, что у них происходит какой-то свой внутренний диалог. 

Папа был рядом с сыном все время болезни, они приезжали в Петербург не один раз, общались с сотрудниками AdVita, вместе организовывали сбор средств на лечение и трансплантацию. Но Валерий знает, что, если бы родители не кинули клич родственникам, то нужную сумму найти бы вряд ли удалось. В фонде мне нередко объясняли, что на взрослых мужчин жертвуют менее охотно и деньги на их лечение найти нелегко, хотя от болезни не застрахован никто и каждый заслуживает внимания и помощи. 

– А как вы воспитываете детей? – спрашиваю я, чтобы прекратить молчание и отвлечь Валерия и его отца от тяжелых воспоминаний. 

– Мы росли, когда почти ничего не было: ни игрушек, ни таких площадок, как сейчас. Мальчишки лазали по стройкам, гуляли во дворе. А теперь столько секций, это такая возможность дать ребенку выбор, возможность понять, что его действительно интересует. Дочку мы отдали и в художественный кружок и на танцы, и дома занимаемся, конечно. 

– У вас есть общие хобби? 

– Да, дочка – спокойная и усидчивая, хотя пойдет только в первый класс. Мы совсем недавно начали вместе делать картины из бисера. Не думал, что и мне это так понравится, часами можем сидеть и нанизывать бусинки. 

– Сын подключается к вашим занятиям? 

– Нет, он уже постарше и с ним у нас свое – мы любим музыку. Когда я был маленьким, у нас вся квартира была в спутанных проводах. – Я сижу вполоборота к отцу Валерия, он еле заметно улыбается. – Собирал схемы, перепаивал. И вот появился у нас магнитофон «Маяк», тогда все и началось. Сыну, наверное, передались гены, – продолжает Валерий. 

– Часто в семьях родители как будто разделяют обязанности по воспитанию или с кем-то из детей сближаются больше. У вас с женой не так?

– У нас из поколения в поколение всё сообща. Мы вместе, а значит вместе отвечаем за всё, – аккуратно вставляет свое слово отец Валерия, пока он помешивает кофе и достает кусочек кураги: вприкуску вкуснее. 

Оказывается, Валерий отлично готовит и старается жену на кухню не пускать. 

– Пока был на лечении, что только не пробовал готовить: суши, роллы, пиццу, пасты. Люблю необычные вкусы. Мне кажется, что в еде очень важно настроение, с которым ее готовишь и ешь. Искусство не в сложности, а в деталях. 

– Вы как-то для себя объясняете любовь к сложным рецептам? 

– Я много работаю с автомобильными двигателями, копаюсь в них, поэтому, наверное, и в еде хочется такого «конструктора». Всегда ведь интересно, когда не дается сразу и легко, когда нужно посидеть, подумать, чтобы получить результат. Мне кажется, что сложность – это то, что нас держит на крючке в хорошем смысле слова, позволяет заинтересовываться любым предметом, даже скучным на первый взгляд. 

«Про осознанность жизни» 

– Вы когда утром просыпаетесь, что делаете первым делом? – Валерий берет инициативу в свои руки и решает задать вопрос мне. Я не против. 

– Иду кормить кота: если не покормлю, то день точно не задастся, – отвечаю я после небольшой паузы. 

– Не так плохо, – одобряет Валерий. – А процентов восемьдесят, наверное, тут же утыкаются в телефон. Другие процентов восемнадцать – идут в ванную, начинают заниматься утренними делами. И только два процента подходят к окну с чувством благодарности за то, что они встречают это утро. – Валерий задумывается на несколько секунд, но все-таки продолжает. – Когда находишься на грани, многое пересматриваешь. Простой пример приведу. Раньше едешь на теплоходе, вышел на палубу – птицы летают. «Ну, летают и летают, хорошо». А теперь вроде бы и едешь с той же компанией в то же место, а радуешься им, как родным. 

– Получается, что болезнь вам как будто необходима была, чтобы по-другому посмотреть на мир? 

– Да, видимо, мне нужно было оказаться между жизнью и смертью, чтобы остановиться. Это уже второй раз. Первый был в Чеченскую войну, второй – сейчас. Болезнь --  как сигнал, что стоит сделать три-четыре шага назад, переосмыслить и выйти из этого бешеного ритма. У нас на Алтае жизнь более размеренная. Приезжаешь в Питер – все бегут, спешат, торопятся. Из-за этого пропадает аналитическое мышление. Всё, чем мы заняты, – это попытками любой ценой не отстать от жизни. А чтобы найти свое, а не плыть в общем потоке, нужно думать, сравнивать и подмечать несущественные вещи. Минимум два часа в день люди проводят под землей, а кто замечает тех же уборщиков в метро? 

– А что вам дает такое внимание к деталям? 

– Я за то, чтобы жить размеренно, а не скачками. Это же про осознанность действий и мыслей, про осознанность жизни. Попытаюсь объяснить на самых простых вещах. Когда человек на короткое время уезжает, например, на природу, в лес, живет там два-три дня, то возвращается уже немного другим. Он за это время сосредотачивается на том, что для него важно и первостепенно. Просто появляется время на подумать. Представляете, каким он вернется через полтора года?
Мне нечего ответить: я не представляю, каким вернется этот человек. А Валерий – не представляет, а знает. Он вернулся.

Беседовала Анастасия Романова 

Автор коллажа Тимофей Карпов 

Поддержать программу «Лечение»